Очерк написан писателем Стефаном Цвейгом в 1915 году.
Он вернулся, великий изгнанник, вернулся со славой в город, который отверженным покинул лишь несколько лет назад. В том же зале, где демонически царила его всеподчиняющая воля, оживает ныне в своем духовном воплощении сущность ушедшего от нас, звучит его музыка. Ничто не могло воспрепятствовать этому - ни хула, ни озлобление; непреодолимо возрастает ценность его творчества, чище становится его восприятие, которому не мешает больше кипящая вокруг борьба, и наш внутренний мир полнится и обогащается им. Никакая война, никакие события не в силах помешать стихийному расцвету его славы, и тот, кто лишь недавно стоял здесь всем поперёк горла, казался чудовищем, вызывал злобу, стал вдруг для всех утешителем и освободителем. Горе, утрата - кто в наши дни сказал о них сильнее, чем он в своих "Песнях об умерших детях"? И кто из нас, услышав сегодня его прощальное песнопение "Песню о земле",- не захочет почувствовать и узнать, как печаль просветляется благодаря глубине чувства? Никогда не был он, Густав Малер, таким живым и оплодотворяющим для этого города, как теперь, навеки покинув его,- города, который в дни, когда он жил и творил, заплатил ему чёрной неблагодарностью, а теперь навсегда стал его отчизною. Те, кто любил его, ждали этого часа, но теперь он настал - и не принес нам радости. Ибо, обладая одним, мы всегда тоскуем о другом: пока он трудился, нами владело желание видеть живыми его творения. А теперь, когда они обрели славу, мы тоскуем по нём, ибо он никогда не вернется.
Потому что для нас, для целого поколения Малер был больше чем просто музыкант, маэстро, дирижер, больше чем просто художник: он был самым незабываемым из того, что пережито в юности. Быть юным - это, в сущности, значит ждать чего-то необычайного, какого-то фантастически прекрасного случая, явления, не умещающегося в узкие пределы видимого мира,- словом, осуществления наших грез. И кажется, что восхищение, восторг, преклонение, все живые силы преданности в их переизбытке - всё это лишь для того так жарко и смятенно теснится в груди не достигшего зрелости человека, чтобы вспыхнуть пожаром, едва он увидит - или вообразит, будто увидел,- в искусстве или в любви осуществленную грезу. И благо, если мы находим её - в искусстве или в любви - достаточно рано, не успев еще растратить силы, находим в чём-то подлинно значительном и отдаем ему все наше изливающееся обильным потоком чувство. Так случилось с нами. Кто в юности был свидетелем десятилетнего правления Малера в Опере, тот на всю жизнь приобрел нечто такое, чего не выскажешь словами. Тонким чутьем людей, давно томимых нетерпением, мы с первых дней учуяли в нём редкое чудо - демоническую личность, явление редчайшее из редких, потому что демонический человек - вовсе не то же самое, что человек творческий, он, быть может, еще таинственнее в своей сущности, он весь - природная мощь, одухотворенная стихия. Внешне он ничем не выделяется, у него нет других примет, кроме производимого им воздействия - неописуемого, сравнимого лишь с некоторыми волшебными капризами природы. Подобные свойства присущи магниту. Можно испробовать тысячу кусков железа. Они все инертны, они стремятся только вниз, отягощенные собственным весом, разобщенные и пассивные. Но вот ещё один кусок железа, столь же тусклый и неприметный, как все остальные, однако в нем заключено могущество - могущество звезд или глубочайших земных недр, благодаря которому он притягивает к себе все родственное, сцепляется с ним и освобождает его от тяжести. Магнит одушевляет собственной силой всё притянутое к себе (если может удержать его достаточно долго), он изливает свою тайну и передаёт её дальше. Он присасывает к себе все родственное, чтобы пронизать его насквозь, он отдает самого себя и не слабеет от этого, потому что воздействие на других - его сущность, его основное побуждение. И таким же могуществом - могуществом звезд или глубочайших земных недр - обладает демонический человек: это могущество - его воля. Вокруг него тысячи и тысячи людей, и каждый из них, инертный и неодушевленный, стремится прочь, подчиняясь тяготению собственной жизни. Но он властно притягивает их к себе, неведомо для них самих наполняет их существо своею волей, своим ритмом, и, одушевляя их, он сам в них возвышается. Подчиняя их своеобразному гипнозу, он собирает их, сцепляет нити их нервов со своими, вовлекает их - часто насильственно в свой ритм. Он приобщает их, он насилует их волю, но тех, кто идёт к нему добровольно, он причащает тайне своей силы. Такая демоническая воля была в Малере, воля, которая всё покоряла и ломала всякое сопротивление, которая была силой, изливавшейся на всех и всех одушевлявшей. Вокруг него простиралась огненная сфера, в которой каждый раскалялся, иногда сгорая, но всегда очищаясь. Невозможно было ускользнуть из неё, хотя, как говорят, некоторые музыканты пытались это сделать. Его воля была слишком горячей, под её напором плавилось любое сопротивление. Своей не знавшей равных энергией он подчинял весь этот мир певцов, статистов, режиссеров, музыкантов, на два, на три часа собирал в одно целое - своё целое - пёструю россыпь сотен людей. Он лишает их собственной воли, он куёт, формует и шлифует их дарования, он вталкивает их - уже воспламененных его огнем в свой ритм, пока не спасет неповторимое из пучины повседневности, искусство - из пут ремесла, пока не воплотит себя в произведении и произведение в себе. И всё, что ему необходимо, притекает к нему, само находит Малера, хотя и кажется, что это он его находит. Нужны певицы - богатые пламенные натуры, способные воссоздавать образы Вагнера и Моцарта: на его зов (или, вернее, по безотчетной воле живущего в нём демона) являются Анна Мильденбург и Мария Гутхейль; нужен художник, чтобы за ожившей музыкой вставали ожившие декорации, и приходит Альфред Роллер. Всё, что родственно ему, всё, что нужно ему для творчества, возникает как по волшебству, и чем ярче выражена личность каждого пришедшего, тем более страстно стремится он приспособиться к личности Малера. Всё упорядочивается вокруг него, всё покорно склоняется перед его волей; в эти вечера и опера, и зрители, и театр - всё становится лишь его окружением, существующим ради него одного. Его дирижерская палочка отбивает такт нашего пульса, её острие притягивает к себе весь напор наших чувств, как громоотвод всё электричество, разлитое в атмосфере. Никогда больше не встречал я на сцене такой цельности, какая была в этих спектаклях: по чистоте производимого впечатления их можно сравнить лишь с самою природой, с каким-нибудь ландшафтом, в котором есть и небо, и облака, и дыхание лета или осени, есть непроизвольная гармоническая завершенность непреднамеренного и естественного сочетания существующих лишь для себя предметов. Тогда мы, молодые люди, научились у него любить совершенство, узнали благодаря ему, что высокая демоническая воля все ещё может и в нашем разобщенном мире на час или два воздвигнуть из хрупкого земного материала вечное и безупречное здание: так заставил он нас надеяться и ежеминутно ждать того же чуда. Он стал нашим воспитателем и помощником. Никто, никто не имел в то время такой власти над нами.
И столь сильно было в нём это демоническое начало, что оно языками пламени выбивалось наружу сквозь тонкую внешнюю оболочку, он весь дышал жаром, который не мог вместиться в хрупком сосуде его тела. Его запоминали с первой встречи. Всё в нём было напряжено, переполнено бьющей через край страстью, вокруг него вспыхивали зарницы, как искры вокруг лейденской банки. Неистовство - вот единственная стихия, отвечавшая его силе; в покое он казался слишком возбужденным, и когда он был неподвижен, какой-то непрерывный электрический ток дергал его и приводил в дрожь. Нельзя было даже представить его себе праздным, бездеятельным и вялым, его всегда перегретый паровой котел должен был непрерывно отдавать свои силы, что-то двигать, толкать вперед, работать. Он всегда нёсся к какой-нибудь цели, словно подхваченный вихрем, все казалось ему слишком медленным, и он ненавидел действительную жизнь - эту рыхлую, неподатливую, инертную массу, тяжеловесную и непокорную, он стремился к подлинной жизни по ту сторону вещей, к вечным снегам на вершинах искусства, туда, где наш мир соприкасается с небом. Он стремился сквозь все промежуточные формы к формам ясным и прозрачным, в которых искусство, очищаясь от шлака и кристаллизуясь, обретает безупречное совершенство стихии, её спонтанность и свободу; но пока он был директором, дорога его шла через повседневность театрального дела, через мерзость коммерческого предприятия, через препятствия, чинимые злой волей, сквозь густую поросль обыденных мелочей. В этой чаще он в кровь раздирал себе кожу, но шёл, бежал, мчался вперед, словно одержимый амоком, к цели, которая, как он думал, находится вовне, где-то там, куда нельзя приблизиться, но которая на самом деле уже была достигнута в нём самом: к совершенству. Всю свою жизнь мчался он вперёд, отбрасывая в сторону, опрокидывая и попирая ногами все препятствия, бежал, словно гонимый страхом не достичь совершенства. Ему вслед неслись истерические вопли оскорбленных примадонн, стенания ленивых и улюлюканье бесплодных, лай своры посредственностей, но он не оглядывался, не видел, как возрастает число преследователей, не чувствовал ударов, которыми осыпали его по дороге, он нёсся дальше и дальше, пока не споткнулся и не упал. О нём говорили, что его остановили препятствия. Может быть, они действительно подорвали его жизненные силы, но я не думаю, чтобы это было так. Такому человеку необходимо было встречать препятствия, он любил их и желал их, они служили той острой приправой к повседневности, которая заставляла его ещё сильнее жаждать влаги из вечных источников. А в дни каникул, когда он был свободен от своего тяжкого труда, в Тоблахе или в Земмеринге, он сам громоздил препятствия перед собою, перед своим творчеством. Камни, скалы, циклопические глыбы духа. Высочайшее создание человечества - вторую часть "Фауста", изначальное песнопение творческого духа "Veni, creator spiritus" поставил он плотиной перед своей музыкальной волей, чтобы затем затопить их своей музыкой. Борьба с земным составляла его божественное наслаждение, он был подвластен ему до последнего часа. Стихийное начало в нём любило борение свободных стихии с миром земным, он не желал остановки, его влекло дальше, дальше, дальше, к единственной остановке подлинного художника - к совершенству. И из последних сил, уже обреченный на смерть, он ещё раз достиг его в "Песне о земле".
Его творчество пробило себе дорогу в тот самый зал, где композитору указали на дверь, он снова живёт среди нас так же, как прежде. Его воля исполнилась, и радостно видеть новое блаженное рождение того, кого мы считали умершим.
Ибо он воскрес для нас, Густав Малер: наш город, пусть одним из последних среди немецких городов, приветствует снова великого музыканта. Ещё не возложили на него знаков посвящения в сан классика, ещё не желают ставить почетный памятник на его могиле, ещё ни один переулок не носит с гордостью его имя; его бюст (в нём сам Роден тщетно пытался запечатлеть в твердой бронзе эту огненную натуру) ещё не украсил входа в театр, в который он, как никто другой, вложил живую душу, сделав его подлинным отражением духовной жизни города. Люди ещё мешкают и ждут. Но главное уже сделано: исчезли ненавистники и гонители, от стыда забились в темные закоулки и больше всего - в самый грязный и трусливый закоулок фальшивого и лживого восхищения. Все, кто вчера еще вопил "Распни его!", сегодня поют ему осанну и проливают мирру и благовония на влачащийся в пыли плащ его славы. Исчезли все вчерашние зложелатели, никто даже не хочет сознаться, что принадлежал к их числу. Ибо ненавистники и гонители столь бесплодны, что пятятся в страхе, если их собственная ненависть приносит плоды. Смятение и распря - народов или умов - вот их мрачный мир; но они становятся бессильны везде, где воля творит свой порядок и неудержимо стремится к очищающему единству. Потому что всякое великое могущество сильнее быстротекущего времени и слово ненависти ничтожно перед созданным чистой волей творением.
Обсудить на Форуме
|
